— Джейми, ты просто бессовестный! — Я засмеялась. — А твой портрет есть?

— О да. — Он отвел меня к противоположной стене, где рядом с окном висела картина.

С картины важно и серьезно глядели два маленьких мальчика, оба рыжеволосые, оба в тартанах. Возле них сидела огромная охотничья собака — должно быть, Найрн, дедушка Брана, а мальчики — Джейми и его старший брат Уилли, в одиннадцать лет умерший от оспы. Джейми в то время, когда был написан портрет, было, вероятно, года два; он стоял между коленями брата, положив руку собаке на голову.

Джейми рассказал мне об Уилли по пути из Леоха, когда мы с ним однажды ночью сидели у костра в уединенной лощине. Я вспомнила маленькую змейку, вырезанную из вишневого дерева.

Джейми вынул ее из своего споррана и показал мне.

— Уилли подарил мне это на день рождения, когда мне исполнилось пять лет, — сказал он и с нежностью провел пальцем по деревянным изгибам.

Змейка была маленькая и смешная, тельце изящно извито, головка повернута таким образом, словно змейка смотрит через плечо — воображаемое, потому что у змей, как известно, плеч не имеется. Джейми дал мне змейку подержать, я повернула ее.

— А что это здесь внизу написано? «С-о-н-и». Сони?

— Это я. — Джейми, отчего-то смутившись, опустил голову. — Ласкательное от моего второго имени Александр. Уилли называл меня так.

Лица на портрете были очень похожи; у всех детей Фрэзеров такой вот прямой взгляд, который заставляет вас принимать их в соответствии с тем, как они сами себя рекомендуют. На портрете у Джейми щеки по-детски округлые и носик тоже по-детски курносый, но в телосложении брата уже видны черты будущего мужчины, которым не суждено было до конца воплотиться.

— Ты очень его любил? — тихонько спросила я.

Джейми кивнул, задумчиво глядя на огонь в камине.

— Да, — сказал он со слабой улыбкой. — Он был на пять лет старше, и я смотрел на него как на Бога или по крайней мере на Христа. Увязывался за ним повсюду, то есть повсюду, куда он разрешал.

Он отошел к книжным полкам. Я осталась у окна, чтобы дать ему побыть одному.

С этой стороны дома я разглядела сквозь дождевые струи туманные очертания отдаленного скалистого холма, на вершине поросшего травой. Он напомнил мне заколдованный холм, на котором я прошла сквозь камень и появилась из кроличьей норы. Всего лишь полгода. А кажется, что было это ужасно давно.

Джейми подошел и встал рядом со мной у окна. Отсутствующими глазами глядя на дождь за окном, он вдруг произнес:

— А ведь был-таки еще один повод. Самый главный.

— Повод? — глупо переспросила я.

— Почему я на тебе женился.

— Какой же это повод?

Я не представляла, что я услышу. Может, дальнейшее раскрытие сложных семейных дел и отношений. Но то, что он сказал, меня просто сразило.

— Я хотел тебя. — Он повернулся лицом ко мне. — Больше, чем чего бы то ни было за всю мою жизнь, — добавил он тихо.

Я молча уставилась на него. Чего-чего, а этого я никак не ожидала. Он негромко продолжал:

— Когда я спросил отца, как мне узнать, та ли это женщина, он ответил, что придет час — и у меня не будет сомнений. Их и не было. Когда я очнулся в темноте под деревом на дороге в Леох, а ты сидела у меня на груди и проклинала меня за то, что я истекаю кровью, я сказал себе: «Джейми Фрэзер, хоть ты и не знаешь, как выглядит эта женщина, хоть весит она как добрый конь, но это и есть она самая».

Я подалась к нему, но он отступил и заговорил очень быстро:

— Я сказал себе: «Она починила тебя дважды за несколько часов, а жизнь среди Макензи такая, что хорошо бы жениться на женщине, которая может унять кровь из раны и поставить на место сломанные кости». И еще я сказал себе: «Если тебе, Джейми, парень, так приятно ее прикосновение к твоей ключице, вообрази, насколько приятнее будет, если она запустит руки пониже».

Он увернулся и отскочил за кресло.

— Я, конечное дело, подумал и о том, что, может, это результат четырехмесячной жизни в монастыре, без благодатного женского общества, но потом эта совместная поездка сквозь тьму, — он театрально вздохнул и ловко высвободил свой рукав из моих пальцев, — и этот прелестно широкий зад, сжатый моими бедрами, — он уклонился от удара, направленного ему в левое ухо, и отгородился от меня низеньким столиком, — и тяжелая, как камень, голова у меня на груди… — Небольшое металлическое украшение отскочило от его собственной головы и со звоном упало на пол. — Я сказал себе…

Он так хохотал, что вынужден был то и дело прерывать свою речь, чтобы набрать воздуха в легкие.

— Джейми… я сказал… Она же саксонка… язык у нее что змеиное жало… задница ничего… ну а если у нее не лицо, а овечья морда?

Я таки повалила его на пол — от грохота содрогнулся дом — и встала ему обеими коленками на живот.

— Ты хочешь сказать, что женился на мне по любви?

С трудом дыша, он поднял брови.

— Разве я… только что… не сказал об этом? Облапив меня одной рукой за плечи, он засунул другую мне под юбку и несколько раз немилосердно ущипнул за ту самую часть тела, которую так восхвалял.

В это время в комнату вошла за своей рабочей корзинкой Дженни и вперила в своего брата изумленный взор.

— Чем это ты тут занимаешься, братец Джейми? — поинтересовалась она, приподняв одну бровь.

— Занимаюсь любовью с моей женой — пропыхтел он, задыхаясь от смеха и возни.

— Так мог бы найти более подходящее место для этого, — посоветовала она, вздернув и вторую бровь. — На этом полу как бы не занозить тебе задницу.

Лаллиброх был спокойным местом, но вместе с тем и весьма трудовым. Все поднимались с петухами и немедленно включались в круговорот жизни. До самого захода солнца хозяйство работало, как заведенные часы, но после этого один за другим останавливались зубцы и колесики, отпадали от общего механизма и катились в темноту в поисках ужина и постели, чтобы утром, словно по волшебству, вернуться на свои обычные места.

Столь необходимым казался каждый человек, будь то мужчина, женщина или ребенок, для того, чтобы все шло своим порядком, что я не могла себе представить, как это они тут несколько лет обходились без хозяина. Не только руки Джейми, но и мои были немедленно пущены в ход. Впервые я поняла всю серьезность, с которой шотландцы осуждали безделье и лень, раньше — впрочем, вероятно, надо сказать «позже» — мне это казалось не больше чем причудой. Безделье расценивалось не просто как признак нравственного падения, но как нарушение естественного порядка вещей.

Выпадали, конечно, и другие моменты. Маленькие и скоропреходящие промежутки времени, когда все затихает, а жизнь как бы находится в равновесии между тьмой и светом, одновременно окружающими тебя.

Я радовалась таким мгновениям вечером то ли второго, то ли третьего дня после приезда в имение. Сидя на заборе позади дома, я смотрела на пожелтевшие поля, на деревья в дальнем конце горного прохода — они казались особенно темными на фоне жемчужно-серого неба. Казалось, что все предметы — близкие и далекие — находятся на одном расстоянии от тебя, потому что их длинные тени мало-помалу поглотил сумрак.